§ Военная экспедиция против японских поселений на Сахалине
Неудача миссии Н.П.Резанова, казалось, надолго похоронила надежды на установление торговых отношений между Россией и Японией. Однако сам Н.П.Резанов считал, что еще не все потеряно. Если не удалось решить поставленную перед посольством задачу путем переговоров — следует применить силу. «Надеюсь, — писал Н.П.Резанов, — что внутренний ропот скорее принудит горделивую державу сию к снисканию торговых связей с нами, когда сама она увидит, что вредить нам не в силах, но чувствовать от нас вред всегда должна будет, не имея при том ни малейших к отвращению оного способов...»
Так появился план военной экспедиции против японских поселений на Сахалине.
Принимая это решение, Н.П.Резанов не имел на то каких-либо полномочий от российского
правительства.
Лучше всего об этом говорят его письма Александру I («Воля Вашего императорского
величества со мною, накажите меня, что, не сождав повеления, приступаю я к делу
...») и министру коммерции Николаю Петровичу Румянцеву («Может быть,
почтен я буду преступником, что приступил к началу сего проекта моего, но готов
я принять наказание, а объясню здесь, что побужден был к тому славою государя
и любовью к отечеству, для которых всегда собою жертвовал...»).
Исполнение своего плана Н.П.Резанов поручает находившимся на службе в Российско-Американской компании морским офицерам Николаю Александровичу Хвостову (командиру судна «Юнона») и Гавриилу Ивановичу Давыдову (командиру тендера «Авось»).
Обратим внимание на отношение этих офицеров к Резанову. Xвостов отмечал противоречивый характер Н.П.Резанова. Но сквозь критику проступает главное: восхищение неутомимостью русского патриота. «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу Резанову». Далее речь идет о трудных обстоятельствах холодной и голодной зимы, в которые попали русские землепроходцы. «Однако и его терпение начинает останавливаться. До сих пор (писано 22 февраля 1806) он был удивительно терпелив, но нынче, начиная чувствовать припадки цинготной болезни и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейския, намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев...» Причем, никакие препятствия не могут сдержать Резанова. Ибо, как и у древних, несмотря на все штормы и невзгоды, он знает: плавать по морю необходимо. «Вот человек, — продолжает в другом месте Хвостов, — которому нельзя не удивляться! (писано в июле 1805). Скажу справедливо, что я и Давыдов им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестными знакомствами в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или лучше сказать страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах... Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо когда сравнили чины, почести, ум, состояние в ту же минуту сказали себе: идем, хотя бы то и стоило жизни, и ничего в свете не остановит нас.»
Видно, что здесь Хвостов и Давыдов «разобижены» тем, что в Резанове встретили еще более увлеченного, одержимого, предприимчивого человека, чем были они сами. И далее о Резанове: «Я не могу надивиться, когда он спит! С первого дня нашей встречи я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас не видел его без дела. Но что удивительнее: по большей части люди в его звании бывают горды, а он совсем напротив, и мы, имея кой-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимает...»
24 июня 1806 года «Юнона» и «Авось» взяли курс на Сахалин, Резанов находился на «Юноне». Изначально Резанов немеревался лично возглавить операцию на Сахалин, но затем решается ехать в Петербург, высадившись в Охотске. 8 августа 1806 года Н.П.Резанов вручает Н.А.Хвостову секретную инструкцию, предписывающую тому совместно с Г.И.Давыдовым предпринять плавание к Южному Сахалину, а также к островам Уруп и Симушир. В ходе этого плавания корабли «Юнона» и «Авось» должны были «войти в губу Анивы», истребить находящиеся там японские суда и захватить в плен годных к работе японцев. Не способным же к труду японцам следовало разрешить перебраться на Хокнайдо, «сказав, чтоб никогда они Сахалина как российского владения посещать иначе не отваживались, как приезжая для торга». В случае высадки на берег русские моряки должны были «обласкать» сахалинских айнов, одарить их сукнами, платьем и другими вещами, айнским старшинам вручить медали. Японские магазины было ведено сжечь, взяв оттуда предварительно все товары.
Есть сведения, что Резанов, высадившись в Охотске, написал Хвостову новую инструкцию, в которой говорилось, что Хвостов должен то ли совсем прекратить экспедицию на Сахалин, то ли может не проводить экспедицию до конца.
6 октября 1806 года «Юнона» бросила якорь в заливе Анива. На следующий день часть экипажа высадилась на берег и посетила айнское селение, 8 октября Н.А.Хвостов провозгласил Сахалин владением России. Вот как описывает эту церемонию сам командир «Юноны»: «В 8-мь часов пополуночи отправились на двух судах я, лейтенант Карпинский и корабельный подмастерье Корекин к тому же селению. Подъезжая к берегу, подняли на шлюпке военный, а на баркасе купецкий флаги; добрые айны встретили суда уже в большем числе и присели на колени, когда мы вышли на берег, старались объяснить кое-какими словами, что мы россияне и друзья их; я приказал на берегу поставить флагшток, на котором подняли оба флага, как военный, так и коммерческий. Показывая на судно, одарил всех платками и разными безделицами, на тоена или старшину селения надел лучший капот и медаль на владимирской ленте при троекратном из шести ружей выстреле, с судна на каждый залп ответственно из одной пушки. Здесь должно заметить, что ружейная стрельба не произвела на айнов ни малейшего страха, но когда увидели огонь и звук пушек, то ужаснулись и приклонили головы. Старшине при медали дал лист, на котором написано «1806 года октября дня» Российский фрегат «Юнона» под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I, старшине селения, лежащего на восточной стороне губы Анива, пожалована серебряная медаль на владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего признавать за российского подданного».
После этого российские моряки разорили все найденные ими на берегу залива Анива японские магазины и фактории, захватили в плен четверых японцев. Находившиеся на японских складах товары были частично захвачены (всего на «Юнону» было погружено до 1000 пудов риса, до 100 пудов соли, а также невода, посуда, другие предметы), частично, по предложению Н.А.Хвостова, разграблены винами. Затем все японские постройки и запасы строевого леса были сожжены. 16 октября «Юнона» покинула залив Анива.
В мае 1807 года «Юнона» и «Авось» появились у берегов Итурупа. 18 мая Н.А.Хвостов и Г.И.Давыдов высадили десант в бухте Найбо и сожгли находившееся здесь небольшое японское селение. Далее они атаковали Сяна — самое крупное поселение японцев на Итурупе (в настоящее время город Курильск). Сравнительно многочисленный (до 300 солдат) гарнизон Сяна был легко разгромлен. Магазины японских купцов и промышленников были разграблены, а само поселение сожжено. 27 мая «Юнона» и «Авось» покидают Итуруп. Посетив Уруп, оба судна 10 июня вошли в залив Анива. Предав огню оставшиеся там японские строения, Н.А.Хвостов и Г.И.Давыдов двинулись в направлении Хоккайдо. В районе небольшого острова Пик-де-Лангль (у северо-западной оконечности Хоккайдо) они сожгли четыре японских судна. Бывший на судах груз (рис, рыба, соль) был захвачен.
В письме, направленном Хвостовым губернатору Хоккайдо, были изложены причины, побудившие Россию организовать экспедицию, а также сообщено, что он вернется за ответом в следующем году. Ответ, в котором выражалось согласие на проведение переговоров и вполне определенно была выражена мысль о возможности начала торговли, был подготовлен японским правительством и передан губернатору Хоккайдо летом 1808 года. Однако русские за ответом не пришли, тем самым упустив реальный шанс «открыть» Японию почти на пятьдесят лет раньше того, чем это произошло в действительности.
После Хвостов и Давыдов были арестованы капитаном 2 ранга Бухариным, известным современникам своим самодурством. Он полагал, что у путешественников, ходивших на юг, к Сахалину, есть чем поживиться, вплоть до золотишка. Неведомо было ухватистому начальнику, что бывают у людей иные мотивы и стимулы — не во имя своего обогащения.
Хвостова и Давыдова взяли под стражу, заточили в каталажке. Томительные дни заключения... День, второй, а потом месяц, второй. «Отбирают у них все, даже до одежды и обуви. В продолжение целого месяца поступают с ними бесчеловечным и зверским образом. Они видят, что им определена самая мучительная смерть» (Шишков). От духоты, нечистот и голода. Но моряки не сдаются. Благо, у них нашлись друзья. Задуман побег. Добросердечные люди соглашаются спасти их, презрев собственную безопасность. Хвостов и Давыдов оставляют записки, якобы они опоили стражников опием: так тем легче будет оправдаться. Сходятся в условленном месте. Их снабжают ружьями, сухарями, махоркой. И они пускаются по дебрям, по лесам, болотам и стремнинам в Петербург. «По претерпении многих нужд и бедствий, истомленные гладом, изнемогшие, в разодранном рубище, едва живые приходят в Якутск». Но сюда уже успели прибыть посыльные из Охотска, их задерживают, ищут золото, но находят только сухари. А из Петербурга в это время приходит повеление министра морских сил этих двух морских офицеров нигде не задерживать. Так, наконец, после четырехлетнего плавания, приключений и злоключений Хвостов и Давыдов возвратились в Петербург.
После первого путешествия в Америку они отдыхали два-три месяца. И на этот раз было не до отдыха, положение было бедственным. Колесница счастья явно ускользала от наших героев. Моряки попали между Сциллой и Харибдой. Министерство коммерции оправдало Хвостова и Давыдова, хотя не одобрило целиком их действий. Адмиралтейств-коллегия, оправдывая жестокое обращение охотского коменданта Бухарина с мореходцами, вынесла представление «предать лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова военному суду». И, очевидно, спасая лейтенантов от несправедливого наказания, их запросил на театр военных действий главнокомандующий финляндскою армией граф Буксневден. На Балтике шла война со шведами, и уже через несколько дней Хвостов и Давыдов были в деле — в морских сражениях. Казалось, теперь канут они в Лету, исчезнут бесследно. Но и здесь два друга-морехода верны себе, своим характерам.
Вернулись Хвостов и Давыдов с фронта в декабре 1808 года. И Давыдов по настоянию Шишкова берется за описание путешествия. Уже начинает печататься первая книга «Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанное сим последним». И рождается второй том с описанием языка айнов, нравов, обычаев. И впереди описание второго путешествия.
Два тома, первый из них описание самого путешествия, путевой дневник, второй — описание быта, нравов жителей острова Кадьяк. Нас в данном случае интересует не эта, вторая часть, носящая научно-этнографический характер, а первая, говоря словами Лисянского, «путешественные записки». Это не отчет, не вахтенный журнал, а именно путевой очерк, живой и эмоциональный. Автор обстоятельно описывает путь из Петербурга через Сибирь в Охотск, а затем морское хождение в Русскую Америку. Повествование ведется от первого лица: здесь и протокольные наблюдения, и живописные зарисовки, и философские размышления, и лирические отступления. Словом, «двукратное путешествие» небезлико почти в каждой своей строке. Оно исповедально, согрето душевным светом, который идет от автора. Характерно, что историческое прошлое дается не как известие или исторический очерк, а как то, что живо в памяти. История пропускается через душу автора. Конечно, прежде всего, это история мореплавателя. Это уже не просто отчет об увиденном: автор не ограничивается перечислением, описанием фактов, он показывает, как то или иное событие, явление входит в жизнь, воспринимается, стремится найти объяснение многим из них. «Неохотно вдаемся в размышления о бедствиях другого, когда сами к тому близки» — это попутное замечание освещает психологическое состояние героев повествования в часы опасности.
Давыдов упоминает о «мореплавании русских промышленников по Восточному океану». Но это не парадное упоминание. Это своеобразное размышление «сына отечества» о причинах «худого состояния» мореплавания, о том, как их изживать, чтобы «восходить... на степень желаемого изрядства». Такими причинами автор считает и отдаленность земель, и трудность привлечь «искусных в морском знании людей», и дороговизну припасов и снаряжения, и «корыстолюбие частных правителей», и закоренелые привычки, вредное правило «вместо поправления скрывать худое и другие подобные причины». Давыдов раздосадован, что все эти причины замедляют развитие мореплавания на Восточном океане». Зная, что не все примут эту критику, он с гражданственной смелостью упреждает удар: «Таить сии обстоятельства есть то же, что хотеть, дабы оныя не приходили никогда в лучшее состояние».
И столь же правдиво и смело описывает «мореплавание в настоящем его виде», ставя проблему подлинной заботы о развитии мореходства, подготовки искусных в морском деле людей. Стремясь быть не голословным, доказательным, автор приводит примеры несчастий, происходивших от невежества. Вот один из примеров. Одно судно от Камчатки зашло далеко к югу. Алеутских островов все не было. Не зная, что делать и куда идти, мучаясь жаждой, "решились они положиться на волю божию. Вынесли на палубу образ богоматери, помолились ему и сказали, что откуда бы ветр ни задул, то и пойдут с оным».
Можно назвать эти размышления своеобразными авторскими отступлениями. Иногда они имеют лирический характер. Автор пишет не отчет, не дневник для себя, а книгу и, естественно, ведет в ней живой разговор с читателем. Он то и дело поясняет свое душевное состояние, размышляет о виденном, подводит итог, дает оценку. «Читателю, может быть, покажется странным таковое вступление к путешествию, но я надеюсь получить извинение, когда скажу, что мне было 18 лет, что я начинал только жить в свете и что круг знакомства моего был весьма тесный. Любовь к родным, привязанность к друзьям составляли единственное блаженство моей души. И так разлучась с ними, казалось мне, что я разлучаюсь с целым светом, ибо что для нас миллионы незнакомых? Сильное душевное возмущение не скоро успокаивается. Время укрощает его постепенно».
Или: «Пошел густой, мокрый снег. Итак, надежда наша быть скоро на Кадьяке рушилась. Да не подивится читатель, что я говорю о Кадьяке, как будто о прекраснейшем месте, в котором ожидают нас тысячи удовольствий. Неприятность в холодное осеннее время быть на море и беспрестанно бороться с ветрами и волнами так напоследок наскучит, что самый пустой и дикий остров казаться будет райским жилищем».
Героическое начало просвечивает через сдержанность авторского повествования. Давыдов пишет о невзгодах пути, о преодолении рек, болот, о происшествиях на море, трезво судит о рисковых поступках, которые по прошествии времени «Заслуживают больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости» (рассказ о том, как на байдарке высаживался в непогоду на берег). Его восхищение вызывают люди отважные, проникнутые идеей служения Отечеству (Баранов, Резанов, Шелихов, Хвостов и др.). Рассказывая о себе, о том, в какие переделки приходилось попадать, он как бы иронично улыбается, особенно тогда, когда поступал рисково, надеясь на одну только удачу, на русский «авось».
Большую научную ценность представляет вторая часть «Путешествия», где дано описание жителей острова Кадьяк. Хвостовым был составлен словарь наречия местных жителей.
Несомненно, что молодые русские офицеры, прославившие себя и в путешествии, и в бою, и в литературном труде, подавали блестящие надежды, от них ожидали новых подвигов в будущем. Эту мысль выразил Державин в своих стихах: «Всяк ждал: нас вновь прославят».
Давыдов успел написать книгу о первом путешествии. Он действительно немножко поэт. Известны его шуточные стихотворные строчки: «Хвостов во океанах, как будто тройками на ухорских Иванах, нас на «Юноне» мчит, чрез горы водяные, туманы, мглы пустые...» А его книгу ценили уже современники. И как бы развернулось его литературное дарование — ведь погиб он в 26 лет. А Хвостову тогда исполнилось 33 года — возраст Ильи Муромца и Христа, пора проявления всех духовных сил, зрелости... Кстати, и Хвостов, как и многие русские офицеры-мореплаватели, оставившие после себя путевые записи, обладал тоже несомненным литературным даром. А может, само богатство жизненных впечатлений, их необычность заставляла тянуться к перу.
И вдруг все оборвалось. Нелепая смерть сгубила наших героев сразу, двоих вместе. В октябре 1809 года оба они трагически погибли на Неве. Как это было? Об этом есть разные версии. Вот одна из них, изложенная Я. Гротом (в примечаниях к стихам Державина): «Вдруг оба они пропали без вести, а как в это же время американский купеческий бриг прошел без осмотра, при сильном ветре, мимо брантвахты за Кронштадтом и не заявил бумаг, то многие, зная беспоконый дух Хвостова и Давыдова, полагали, что они, по страсти и приключениям, ушли в Америку. Это казалось тем более вероятным, что шкипер американского брига (названный выше Вульф) был приятель Хвостова и Давыдова, оказавших ему услугу в Ситхе. Наряжена была комиссия для исследования дела, но она ничего не открыла. Если верить Булгарину, тайну разъяснил через несколько времени, воротясь Петербург, свидетель их гибели Вульф, который был с ним в роковую ночь, но, опасаясь задержки, промолчал о несчастии своих сопутников; люди, разводившие мост, также боялись ответственности, и бедственный случай остался тайной: тела не были выброшены на берег».
Насколько далеко может зайти фантазия, говорит и такое предположение. «Ходил еще один любопытный слух, конечно, ни на чем не основанный, и потому более забавный, чем заслуживающий внимания, — именно будто знаменитый Боливар (один из руководителей борьбы за независимость испанских колоний в Америке) был не кто иной, как считавшийся погибшим Хвостов» (Из рукописных заметок М. П. Лонгинова. Приведено Я. Гротом).
Вот тогда в «Русском вестком» в 1809 году были опубликованы стихи Анны Волковой и А. Шишкова на смерть Хвостова и Давыдова. В письме издателю говорилось: «Жизнь их была цепь несчастий, немогших, однако же, никогда поколебать твердости их духа». В стихотворении Анны Волковой, воссоздавшей драматизм случайной смерти Хвостова и Давыдова, как бы ответ на всяческие слухи и наветы, говорилось о глубоком патриотизме «России верных сынов»:
Собирался гром над головами
России верных двух сынов.
Идут поспешными стопами
К реке Давыдов и Хвостов.
Тут рок мгновенно разделяет
Мост Невский — надвое для них:
Отважный дух препятств не знает.
Могли ли устрашить то их?
Теперь, спустя многие годы, стало понятно, что экспедиции Н.А.Хвостова и Г.И.Давыдова все-таки задержали продвижение японцев на север, сохранив для России Курилы и Сахалин. И в этом есть несомненная заслуга этих морских офицеров и того, кто стоял за ними, а именно Н.П.Резанова. Настало время реабилитировать имена этих доблестных офицеров. «Хвостов и Давыдов должны почитаться среди героев русской военной истории, — писал известный русский японовед Д.М.Позднеев. — Н.П.Резанов должен почитаться среди героев отечественной истории как образец крупного государственного деятеля».
